Горькая судьбина - Страница 7

Чеглов (с горькой улыбкой). Как же это иначе, вот этого я не понимаю?

Золотилов. А так, как все смотрят. И чтоб успокоить тебя, я приведу свой собственный даже пример, хоть это и будет не совсем скромно… (Вполголоса.) Я вот женатый человек и в летах, а, может быть, в этом отношении тоже не без греха; однако чрез это ни семейное счастие наше с твоей сестрой не расстроено, ни я, благодаря бога, не похудел, не спился, и как-то вот еще на днях такого рода особа вздумала перед женой нос вздернуть, – я ее сейчас же ограничил: знай сверчок свой шесток!

Чеглов. Ну, вы можете смотреть и понимать, как знаете, а я смотрю… Постой, однако, там кто-то есть… Шороху каждого боюсь, – вот мое положение!.. Кто там?

Явление II

Те же и бурмистр.

Бурмистр (показываясь). Я-с это!

Чеглов (с беспокойством). А, Калистрат, здравствуй! Что ты?

Бурмистр. Да так, ничего-с, доложить только пришел: Ананий Яковлев там из Питера сошел.

Чеглов. Да, знаю! Ну что же?

Бурмистр (почесав голову). Оченно уж безобразничает. Баба-то со мной пришла: урвалась как-то…

Чеглов. Ах да, позови ее… (Хватает себя за голову.) Господи боже мой!

Бурмистр (наклоняя голову за двери). Ступайте!.. Что? Да ничего, полноте!

Чеглов. Что она?

Бурмистр. Робеет войти-то… «Чужой, говорит, господин тут».

Чеглов. Ничего, Лиза, поди!.. Это брат мой: он все знает.

Золотилов. Не стыдись, любезная, не стыдись… Люди свои.

Лизавета робко показывается.

Чеглов (дотрагиваясь до ее плеча). Ну, поди, садись!.. Что твой злодей?

Лизавета (садясь и опуская руки). Что, барин? Известно что!

Чеглов. Что же такое?

Лизавета. Собирается тиранить. Пропала, значит, моя головушка совсем как есть!

Чеглов. Говорила ли ты ему на меня, что я во всем виноват?

Лизавета. Говорила… пытала ему по вашим словам лгать, так разве верит тому?

Золотилов (Лизавете). Каким же это образом он тиранить тебя хочет? (Чеглову.) Elle est tres jolie.

Лизавета. Не знаю, судырь… Только то, что оченно опасно, теперь третью ноченьку вот не спим: как лютый змей сидит да глядит мне в лицо, словно умертвить меня собирается, – оченно опасно!

Чеглов. Это ужасно, ужасно!

Бурмистр. Как же это может он сделать? Владимирка-то у нас указана про всех этаких, – знает то.

Лизавета. Что ему то?.. Кабы он был человек легкий: сорвал с своего сердца, да и забыл про то; а он теперь, коли против какого человека гнев имеет, так он у него, как крапива садовая, с каждым часом и днем растет да пуще жжется.

Золотилов. Скотина какая, скажите!

Чеглов разводит только руками.

Бурмистр. Это доподлинно так-с: человек ехидный!.. У нас и вообще народ грубый и супротивный, а он первый на то из всех них. Какой-нибудь год тогда в деревне жил, так хоть бросай я свою должность: на миру слова не давал мне сказать; все чтоб его слушались и по его делали.

Лизавета. Теперь главное то, барин, пужает он меня, что в Питер меня и с младенцем увезти ладит; а пошто мы ему?.. Чтобы мученья да притесненья терпеть от него!

Чеглов (закидывая голову назад). Нет, я не допущу этого; суди меня бог, а я не допущу того!

Лизавета. А мне его ничего не жаль; он теперь говорит, что я ему хуже дохлой собаки стала, то забываючи, что как под венец еще нас везли, так он, може, был для меня таким. По сиротству да по бедности нашей сговорили да скрутили, словно живую в землю закопали, и вся теперь ваша воля, барин: не жить мне ни с ним, ни при нем… Какая я теперь ему мужнина жена?.. (Начинает плакать.)

Бурмистр. Никогда он, коли паспорта выдано не будет, не может увезти ни тебя, ни сына. Что тебе этим хоша бы себя и барина тревожить. За беглых, что ли, он вас предоставить хочет? Вот тут другой помещик сидит, и тот тебе то же скажет.

Золотилов (Лизавете). Разумеется, не может, и посмотри: какие у тебя славные глаза, а ты плачешь и натрудняешь их.

Лизавета. Ой, судырь, до глаз ли теперь!.. Какая уж их красота, как, может, в постелю ложимшись и по утру встаючи, только и есть, что слезами обливаешься: другие вон бабы, что хошь, кажись, не потворится над ними, словно не чувствуют того, а я сама человек не переносливый: изныла всей своей душенькой с самой встречи с ним… Что-что хожу на свете белом, словно шальная… Подвалит под сердце – вздохнуть не сможешь, точно смерть твоя пришла!.. (Продолжает истерически рыдать.)

Чеглов (подходя и беря ее за руку). Послушай, не плачь, бога ради.

Лизавета. Как, барин, не плакать-то? Его теперь одно намеренье, чтобы как ни на есть, а отлучить меня от вас и при себе держать, а я не хочу того… Не желаю… не хочу! Он мне теперь, бог знает, супротивней чего выходит: хоша бы и на худое тогда шла всамотко не из-под страху какого, – разве вы у нас такой? Может, как вы еще молоденьким-то сюда приезжали, так я заглядывалась и засматривалась на вас, и сколь много теперь всем сердцем своим пристрастна к вам и жалею вас, сказать того не могу, и мое такое теперь намеренье, барин… пускай там, как собирается: ножом, что ли, режет меня али в реке топит, а мне либо около вас жить, либо совсем не быть на белом свете: как хотите, так и делайте то!

Чеглов. Знаю все, милая моя, все знаю… Но я, видишь ли, я ничтожнейшее существо, я подлец! Господи, пошли мне смерть!.. (Всплескивает руками и начинает в отчаянии ходить по комнате.)

Лизавета смотрит на него с испугом.

Золотилов (Чеглову). Чтой-то, помилуй, братец: будь же хоть сколько-нибудь мужчиной!.. Смешно, наконец, на тебя смотреть.